Профессор Александр Козинцев, антрополог, этолог, приматолог, наконец, специалист в области странной науки — смеховедения, автор книги «Человек и смех», объясняет, что смешного в шутках и как сбросить тяжкое бремя культуры
- Представим себе инопланетянина, установившего контакт с земными учеными. Идет обмен весьма осмысленными и рациональными сообщениями, и вдруг представитель инопланетного разума замечает престранную вещь: земляне один за другим начинают издавать странные гортанные звуки, которые они называют смехом. И вот он спрашивает отсмеявшихся ученых: в чем смысл этого сообщения, что вы хотите этим сказать?
- Непросто ответить на этот вопрос: мы привыкли к смеху настолько, что перестали задумываться о его значении. Давайте рассуждать как инопланетяне: понаблюдав за смеющимися, мы заметим, что они не просто издают гортанные звуки. Что-то еще меняется в их поведении.
Прежде всего прекращается всякая деятельность. Даже самая простая. На дружеской вечеринке, еще даже не выпив, от какой-нибудь глупости мы начинаем хохотать так, что расплескиваем вино. Бывает, что даже на ногах устоять трудно — человек может со смеху кататься по полу, превращаясь в совершенно беззащитное существо. Казалось бы, такая реакция, прерывающая всякую деятельность, была с эволюционной точки зрения абсолютно невыгодна нашим предкам: им нужно было противостоять всяким хищникам, здесь же — полное расслабление. А ведь они жили в лесу, затем в саванне, словно разведчики в тылу врага, где из-за каждого куста выглядывали леопард или гиена. Трудно представить Штирлица хохочущим. Откуда же взялся смех, если все время нужно быть начеку?
- Бытует мнение, что смех очень полезен: он способен исцелять и чуть ли не поднимать со смертного одра.
- К большому сожалению, последние очень компетентные исследования эту гипотезу не подтвердили. В психотерапевтическом плане есть только один точно установленный факт: юмор облегчает страдания, отвлекает от боли. Но это вообще характерно для любых сильных эмоций, даже для отрицательных, таких как гнев или ужас.
- Тогда зачем?
- Давайте дальше рассуждать как инопланетяне. Итак, смех давал какое-то очень весомое преимущество, которое на эволюционных весах перевесило невыгоду от расслабления. Действительно, помимо расслабления происходит еще одна очень интересная вещь, на которую мы обычно не обращаем внимания: смех прерывает речь, он несовместим с речью.
- Бывает, рассказчик даже анекдот закончить не может — так ему самому смешно.
- Вот именно. На мозговом уровне происходит то же самое: смех и речь конкурируют за контроль над голосом. Если голосовые органы находятся под контролем коры больших полушарий, человек не смеется — он говорит. Смех связан с подкорковыми, доречевыми, более древними структурами мозга. И не он один: под действием этой же древней системы вокализации мы кричим, когда обжигаемся или когда наши забивают гол голландцам, от страха или в моменты полового возбуждения. Вся эта так называемая лимбическая вокализация неподконтрольна воле. Во время смеха этот жесткий механизм полностью прерывает речь, мысль, культурно обусловленные действия — то есть все то, что делает человека человеком.
- Выходит, нам нужно время от времени сбрасывать с себя человеческое обличье?
- Дело в том, что за все эти прекрасные приобретения, такие, например, как речь и культура, приходится платить. Ведь человеческое состояние — это бремя, как писал еще Руссо в XVIII веке. Даже когда я просто говорю на родном языке, я должен контролировать себя, и к концу этой речи, если, скажем, мне приходится читать лекцию, я нередко устаю. Нам кажется, что язык — это что-то вроде нашей кожи, которую мы не можем от себя отделить. Но сам процесс говорения, выбора правильных грамматических форм, синтаксиса достаточно утомителен. Эта особенность связана с необходимостью контроля речевых органов. У высших обезьян такого контроля нет, и, когда они хохочут, им приходится закрывать рот рукой, если они не хотят привлекать внимания.
- А они хохочут?
- Да. Правда, не так громко, как человек.
- Так ведь у них нет культуры, от чего им отдыхать?
- Их смех — первичный сигнал, из которого развился наш смех. Сигнал метакоммуникативный — то есть сообщающий нечто о самом процессе коммуникации. Если, например, я говорю вам что-то и смеюсь, то вы понимаете, что сказанное мною нельзя принимать всерьез. У обезьян это «сообщение о сообщении» означает совершенно определенную вещь: мы играем, нападаем друг на друга не всерьез. Не кусай меня по-настоя щему — это только игра. В понимании такого сигнала ни в коем случае нельзя ошибиться: если кто-то примет шутливое нападение за истинное, это может стоить шутнику жизни.
Смех развился из этого сигнала о несерьезности нападения. Затем его значение безмерно расширилось, и смех стал метакоммуникативным сигналом несерьезности нарушения любой нормы, которую мы усвоили. В два года ребенок уже умеет шутить, как дочь Чуковского, которая пришла к нему со словами: «Папа, ава мяу», что означало «собака мяукает», а потом засмеялась, то есть подала сигнал, что не нужно ее слова принимать всерьез.
- Но ведь смеемся мы не когда устаем от культуры, а в некоторых особых, комических ситуациях. Что их объединяет?
- То, что в каждой такой ситуации я делаю что-то запрещенное. Я говорю то, чего не должен говорить, а вы принимаете эту игру, позволяя мне изрекать глупости, непристойности и даже гадости. Фрейд, впрочем, считал, что подсознательно мы действительно хотим сделать то, что преподносим в виде шутки. Наверное, он просто был мало знаком с черным юмором. «Мальчик засунул палец в розетку. То, что осталось, собрали в газетку». Ни при каком мироощущении это обстоятельство не может нас радовать, это же чудовищно! Смеясь, мы просто перечеркиваем значение этой фразы.
- Вот простейшая комическая ситуация: человек поскользнулся на банановой кожуре, упал…
- Западные исследователи часто видят в этом злорадство — эту популярную сейчас теорию выдвинул еще Томас Гоббс в XVII веке. Как в передаче «Сам себе режиссер»: с кого-то спадают штаны, кто-то падает в воду… Мы охотно смеемся над такими мелкими неприятностями наших ближних, вот на Западе и получила распространение теория злорадства.
На самом деле человек — великий коллективист. 90% своей истории он прожил в эпоху палеолита, когда не было собст венности, моего и твоего, и за всякую беду и ошибку одного расплачивалась община целиком. Сегодня ты поскользнулся, завтра я поскользнусь… Это смех над потерей человеческого состояния выпрямленности, ходьбы на двух ногах.
Мы привыкли мыслить смешное в терминах сатиры, высмеивания. Но я утвердился во мнении, которое не разделяет никто из теоретиков юмора: человек, смеясь, смотрит на свое состояние глазами обезьяны. Есть такое замечательное комическое амплуа — мещанин во дворянстве, новый русский, который выбился откуда-то снизу и находится не в своей нише. Это про всех нас: ведь в сущности мы, пардон, троглодиты, попавшие в ситуацию, когда положение обязывает вести себя с достоинством. Человек по своей родословной абсолютный плебей, обезьяна, вставшая на две ноги. Социально мы люди, но биологически мы приматы — наш мозг так организован. И иногда мы смотрим на культуру глазами обезьяны и задаем себе вопрос: что за тряпки мы на себя напялили, зачем окружили себя всем этим непонятным хламом? В эти минуты человек и попадает во власть смеха, глядя глазами примата на свои культурные побрякушки.
- Но ведь чувство юмора считается признаком интеллекта, особенностью скорее умного и тонкого человека?
- Это распространенное мнение связано с очень рафинированными разновидностями юмора. Но большая часть того, над чем смеется любой из нас, — откровенные глупости. Комизм — это регрессия, когда человек глупеет. В своей основе юмор не что иное, как валяние дурака. А все эти невероятно рафинированные шутки, которые мы находим у Оскара Уайльда или Бернарда Шоу, — все это очень поздние и исключительно европейские вещи. Народный юмор очень груб, но от этого ничуть не менее смешон. Юрий Олеша, один из талантливейших наших писателей, сказал, что самое смешное, что он когда-либо видел, — это слово «жопа», напечатанное типографским шрифтом.
- Есть ведь и люди, которые юмора не понимают?
- К сожалению, бывают ситуации, когда юмор не воспринимается. Когда в датской газете были напечатаны карикатуры на пророка Мухаммеда — какую страшную реакцию это вызвало со стороны мусульман! Юмор — он как теннис, а что же это за игра, если играть хочется только одному участнику?
Этот случай вызвал ожесточенную дискуссию среди смеховедов: имеет ли право юмор вторгаться в неполиткорректные области? Но это вопрос не юмора, а культуры и политики. У верующих есть чувство юмора, но над какими-то вещами их культура не позволяет им смеяться.
- Но ведь юмор всегда служил оружием! Ирония, сарказм — сколько дуэлей было из-за шуток…
- Михаил Бахтин, работы которого оказали огромное воздействие на науку о смехе, писал, что сатира — это позднее явление, знаменующее закат смеховой культуры. Как только начинается сатира, юмор и смех начинают деградировать.
В Новое время, когда все вдруг резко изменилось, обуржуазившиеся европейцы перестали воспринимать карнавал как законный способ переворачивать все с ног на голову (а ведь это один из древнейших праздников) и стали обижаться на высмеивание, а нувориши любой эпохи боятся смеха — попробуйте в современной Америке пошутить по поводу каких-нибудь меньшинств! Боже мой, эти прогрессивные американцы сейчас стали просто невероятно чувствительны к тому, чтобы ненароком кого-то не задеть. В результате они превращаются в антисмеховое общество: кого ни сделаешь объектом юмора, обязательно будут обиженные — «голубые», негры, женщины, американцы как нация и так далее…
Но ведь рассказывая анекдоты про чукчей, мы говорим не о реальных жителях Чукотки. Совершенно так же, как в Афинах IV века до нашей эры Аристофан выставлял на сцене Сократа в виде совершеннейшего шута и дурака, но все понимали, что речь вовсе не идет о каком-то порицании, просто на празднике Диониса дозволялось все.
Смех над политическими деятелями существовал задолго до либеральной цивилизации. Афиняне наградили Аристофана лавровым венком за пьесу «Всадники», в которой был изображен в виде шута и клоуна их кумир — всенародно избранный диктатор Клеон. Они понимали, что дело не в том, что Аристофан высмеивает Клеона и Сократа или даже самого Диониса в комедии «Лягушки», а в том, что он сам впадает в состояние временного поглупения и приглашает всех присоединиться к нему. Раз на празднике Диониса позволено хаять все — так давайте оттянемся! Вот и вся сатира.
В более поздние времена к этому прибавился осуждающий элемент, чуждый смеху. Ведь по происхождению смех — знак дружелюбия, а значит, он несовместим с осуждением.
- Нередко люди, не желая проявить открытое осуждение, смягчают его, облекая в форму шутки…
- Социологические опросы обычно показывают, что политики, над которыми смеются, становятся только популярнее. Речь обычно про мужчин, женщин-политиков щадят. Комедия изначально была мужским делом: женщины смеются, а мужчины смешат. Кстати, обратите внимание: у Чаплина женщины никогда не становятся объектами смеха.
- Но почему?
- О, это безумно древняя традиция — я затрудняюсь дать точный ответ. Может быть, дело в природных особенностях мужчин и женщин. Смех ведь является элементом сексуального ухаживания: обычно мужчина смешит женщину, а не наоборот.
Но я сбился с темы: итак, сатира и высмеивание повышают рейтинг политика. А в крайних своих проявлениях сатира несовместима с юмором. Сатирики желают использовать смех как оружие. Но смех не оружие, смех — это клапан для выпуска пара.
- А голливудский злодейский смех — когда главный негодяй хохочет, совершая свои гнусные деяния?
У этого смеха тоже есть своя родословная. Его истоки мы находим в героическом эпосе самых разных народов. Европейцам, наверное, наиболее близок пример из «Илиады»:
Парис, торжествующий с радостным смехом
Вдруг из засады подпрянул и, гордый победой, воскликнул:
«Ты поражен! И моя не напрасно стрела полетела!
Если б в утробу тебе угодил я и душу исторгнул!»
Вот классический героический смех. И это типично для любого эпоса: победившие богатыри гордо смеются. Трудно точно сказать, что это за смех. Он не раз фиксировался и в наше время, причем в очень неприятных ситуациях: любая резня — от Индонезии до бывшей Югославии — сопровождалась смехом победителей. Но обратите внимание: они хохочут, когда уже сделали свое черное дело.
Выдающийся австрийский этолог Конрад Лоренц сказал такую вещь: «Собаки, которые лают, иногда все-таки кусают, но люди, которые смеются, не стреляют никогда». Хотя бы потому, что у вас палец дрогнет, и вы промахнетесь. Кстати, такой хохот может быть и деланным: богатырь смеется, желая показать противнику, что для него это — игрушки, что он еще десяток таких врагов легко одолеет.
- Остается непонятным, что такое улыбка. Это редуцированная форма смеха?
- По происхождению улыбка — знак подчинения и отчасти страха. Смех и улыбка развились из абсолютно разных обезьяньих выражений. Смех — из расслабленного отрытого рта, улыбка — из растянутого в гримасе выражения подобострастия. Это различие можно найти в фольклоре: смеются обычно богатыри, а улыбаются девушки, причем тогда, когда изображают покорность мужчине. Посмотрите, в каких неприятных социальных контекстах возникает такая неискренняя, «японская улыбка». Ученик, который вымученно улыбается у доски. Подчиненный, растягивающий губы в улыбке, в то время как начальник устраивает ему выволочку.
Но это лишь одна из разновидностей улыбки. Мужчина может улыбнуться женщине, начальник — подчиненному, сигнал может быть подан сверху вниз, и тогда это действительно ослабленный смех, знак дружелюбия.
- А смех от щекотки — это чисто физиологическая реакция?
- Нет в смехе ничего чисто физиологического! Щекотка — это рудимент игровой борьбы. Чаще всего мы «щекочем» друг друга словами. Это, конечно, метафора, но когда не было слов, люди просто играли — прикасались друг к другу. Бахтин в своих работах придавал большое значение так называемому фамильярному телесному контакту: это не только щекотка, но и разные щипки, шуточные удары, потасовки. Дети смеются не от одной лишь щекотки, но и когда их подбрасывают, а потом ловят — это такой мягкий шок, как и щекотка. Эйзенштейн сказал замечательную фразу: «Щекотка — это острота, опущенная до предельно низкого уровня».
- Мне кажется, что смех может играть и интеллектуальную функцию, помогая выйти за рамки ситуации.
- Смех помогает подняться на метауровень. Тактика мозгового штурма во многом основана на юморе — когда идеи доводятся до абсурда. Но всегда находиться в этом состоянии нельзя. На метауровне происходит то же самое, что и во время смеха: мы не можем действовать, а нужно решать серьезные вопросы.
Для меня смысл юмора в другом: он показывает, что все мы независимо от расы и возраста — представители вида хомо сапиенс. Плохо, когда кто-то этого не понимает, но мы можем стараться не задевать их самолюбие, как в случае с датскими карикатурами. Для меня смех — это средство великого человеческого единения.
- То есть нас объединяет желание избавиться от культуры…
- Да, мы все приматы…
- Последний вопрос: осталась ли для вас в проблеме смеха какая-то тайна?
- Если бы я сказал «нет», вот тут впору было бы надо мной посмеяться. Мало можно назвать таких научных проблем, где нас ждало бы еще столько сюрпризов. Я не могу понять очень многого. Например, культивирование обид в ответ на шутки, нынешнюю эпидемию политкорректности и оскорбленных чувств. Почему в каких-то областях у нас столько священных коров, что даже подсознание отказывает? Обезьянам, кстати, оно никогда не отказывает, потому что, как я уже говорил, непонимание шутки может стоить шутнику жизни. А у нас плошь и рядом возникает непонимание. Почему у людей в эту игру так часто желает играть только один из участников? Почему в детстве для многих нет ничего более мучительного, чем когда над тобой смеются? Это настоящая мина под мою теорию. И спасает ее лишь тезис о том, что высшие корковые функции и речь, наложившись на древние бессознательные мотивации, их во многом задавили. Речь кажется нам лучше, чем доречевые сигналы, а ведь это не совсем так: если бы мы научились их понимать, скольких трагедий удалось бы избежать!
Это интервью впервые было опубликовано в журнале "Русский Репортер" в 2007 году.
- Непросто ответить на этот вопрос: мы привыкли к смеху настолько, что перестали задумываться о его значении. Давайте рассуждать как инопланетяне: понаблюдав за смеющимися, мы заметим, что они не просто издают гортанные звуки. Что-то еще меняется в их поведении.
Прежде всего прекращается всякая деятельность. Даже самая простая. На дружеской вечеринке, еще даже не выпив, от какой-нибудь глупости мы начинаем хохотать так, что расплескиваем вино. Бывает, что даже на ногах устоять трудно — человек может со смеху кататься по полу, превращаясь в совершенно беззащитное существо. Казалось бы, такая реакция, прерывающая всякую деятельность, была с эволюционной точки зрения абсолютно невыгодна нашим предкам: им нужно было противостоять всяким хищникам, здесь же — полное расслабление. А ведь они жили в лесу, затем в саванне, словно разведчики в тылу врага, где из-за каждого куста выглядывали леопард или гиена. Трудно представить Штирлица хохочущим. Откуда же взялся смех, если все время нужно быть начеку?
- Бытует мнение, что смех очень полезен: он способен исцелять и чуть ли не поднимать со смертного одра.
- К большому сожалению, последние очень компетентные исследования эту гипотезу не подтвердили. В психотерапевтическом плане есть только один точно установленный факт: юмор облегчает страдания, отвлекает от боли. Но это вообще характерно для любых сильных эмоций, даже для отрицательных, таких как гнев или ужас.
- Тогда зачем?
- Давайте дальше рассуждать как инопланетяне. Итак, смех давал какое-то очень весомое преимущество, которое на эволюционных весах перевесило невыгоду от расслабления. Действительно, помимо расслабления происходит еще одна очень интересная вещь, на которую мы обычно не обращаем внимания: смех прерывает речь, он несовместим с речью.
- Бывает, рассказчик даже анекдот закончить не может — так ему самому смешно.
- Вот именно. На мозговом уровне происходит то же самое: смех и речь конкурируют за контроль над голосом. Если голосовые органы находятся под контролем коры больших полушарий, человек не смеется — он говорит. Смех связан с подкорковыми, доречевыми, более древними структурами мозга. И не он один: под действием этой же древней системы вокализации мы кричим, когда обжигаемся или когда наши забивают гол голландцам, от страха или в моменты полового возбуждения. Вся эта так называемая лимбическая вокализация неподконтрольна воле. Во время смеха этот жесткий механизм полностью прерывает речь, мысль, культурно обусловленные действия — то есть все то, что делает человека человеком.
- Выходит, нам нужно время от времени сбрасывать с себя человеческое обличье?
- Дело в том, что за все эти прекрасные приобретения, такие, например, как речь и культура, приходится платить. Ведь человеческое состояние — это бремя, как писал еще Руссо в XVIII веке. Даже когда я просто говорю на родном языке, я должен контролировать себя, и к концу этой речи, если, скажем, мне приходится читать лекцию, я нередко устаю. Нам кажется, что язык — это что-то вроде нашей кожи, которую мы не можем от себя отделить. Но сам процесс говорения, выбора правильных грамматических форм, синтаксиса достаточно утомителен. Эта особенность связана с необходимостью контроля речевых органов. У высших обезьян такого контроля нет, и, когда они хохочут, им приходится закрывать рот рукой, если они не хотят привлекать внимания.
- А они хохочут?
- Да. Правда, не так громко, как человек.
- Так ведь у них нет культуры, от чего им отдыхать?
- Их смех — первичный сигнал, из которого развился наш смех. Сигнал метакоммуникативный — то есть сообщающий нечто о самом процессе коммуникации. Если, например, я говорю вам что-то и смеюсь, то вы понимаете, что сказанное мною нельзя принимать всерьез. У обезьян это «сообщение о сообщении» означает совершенно определенную вещь: мы играем, нападаем друг на друга не всерьез. Не кусай меня по-настоя щему — это только игра. В понимании такого сигнала ни в коем случае нельзя ошибиться: если кто-то примет шутливое нападение за истинное, это может стоить шутнику жизни.
Смех развился из этого сигнала о несерьезности нападения. Затем его значение безмерно расширилось, и смех стал метакоммуникативным сигналом несерьезности нарушения любой нормы, которую мы усвоили. В два года ребенок уже умеет шутить, как дочь Чуковского, которая пришла к нему со словами: «Папа, ава мяу», что означало «собака мяукает», а потом засмеялась, то есть подала сигнал, что не нужно ее слова принимать всерьез.
- Но ведь смеемся мы не когда устаем от культуры, а в некоторых особых, комических ситуациях. Что их объединяет?
- То, что в каждой такой ситуации я делаю что-то запрещенное. Я говорю то, чего не должен говорить, а вы принимаете эту игру, позволяя мне изрекать глупости, непристойности и даже гадости. Фрейд, впрочем, считал, что подсознательно мы действительно хотим сделать то, что преподносим в виде шутки. Наверное, он просто был мало знаком с черным юмором. «Мальчик засунул палец в розетку. То, что осталось, собрали в газетку». Ни при каком мироощущении это обстоятельство не может нас радовать, это же чудовищно! Смеясь, мы просто перечеркиваем значение этой фразы.
- Вот простейшая комическая ситуация: человек поскользнулся на банановой кожуре, упал…
- Западные исследователи часто видят в этом злорадство — эту популярную сейчас теорию выдвинул еще Томас Гоббс в XVII веке. Как в передаче «Сам себе режиссер»: с кого-то спадают штаны, кто-то падает в воду… Мы охотно смеемся над такими мелкими неприятностями наших ближних, вот на Западе и получила распространение теория злорадства.
На самом деле человек — великий коллективист. 90% своей истории он прожил в эпоху палеолита, когда не было собст венности, моего и твоего, и за всякую беду и ошибку одного расплачивалась община целиком. Сегодня ты поскользнулся, завтра я поскользнусь… Это смех над потерей человеческого состояния выпрямленности, ходьбы на двух ногах.
Мы привыкли мыслить смешное в терминах сатиры, высмеивания. Но я утвердился во мнении, которое не разделяет никто из теоретиков юмора: человек, смеясь, смотрит на свое состояние глазами обезьяны. Есть такое замечательное комическое амплуа — мещанин во дворянстве, новый русский, который выбился откуда-то снизу и находится не в своей нише. Это про всех нас: ведь в сущности мы, пардон, троглодиты, попавшие в ситуацию, когда положение обязывает вести себя с достоинством. Человек по своей родословной абсолютный плебей, обезьяна, вставшая на две ноги. Социально мы люди, но биологически мы приматы — наш мозг так организован. И иногда мы смотрим на культуру глазами обезьяны и задаем себе вопрос: что за тряпки мы на себя напялили, зачем окружили себя всем этим непонятным хламом? В эти минуты человек и попадает во власть смеха, глядя глазами примата на свои культурные побрякушки.
- Но ведь чувство юмора считается признаком интеллекта, особенностью скорее умного и тонкого человека?
- Это распространенное мнение связано с очень рафинированными разновидностями юмора. Но большая часть того, над чем смеется любой из нас, — откровенные глупости. Комизм — это регрессия, когда человек глупеет. В своей основе юмор не что иное, как валяние дурака. А все эти невероятно рафинированные шутки, которые мы находим у Оскара Уайльда или Бернарда Шоу, — все это очень поздние и исключительно европейские вещи. Народный юмор очень груб, но от этого ничуть не менее смешон. Юрий Олеша, один из талантливейших наших писателей, сказал, что самое смешное, что он когда-либо видел, — это слово «жопа», напечатанное типографским шрифтом.
- Есть ведь и люди, которые юмора не понимают?
- К сожалению, бывают ситуации, когда юмор не воспринимается. Когда в датской газете были напечатаны карикатуры на пророка Мухаммеда — какую страшную реакцию это вызвало со стороны мусульман! Юмор — он как теннис, а что же это за игра, если играть хочется только одному участнику?
Этот случай вызвал ожесточенную дискуссию среди смеховедов: имеет ли право юмор вторгаться в неполиткорректные области? Но это вопрос не юмора, а культуры и политики. У верующих есть чувство юмора, но над какими-то вещами их культура не позволяет им смеяться.
- Но ведь юмор всегда служил оружием! Ирония, сарказм — сколько дуэлей было из-за шуток…
- Михаил Бахтин, работы которого оказали огромное воздействие на науку о смехе, писал, что сатира — это позднее явление, знаменующее закат смеховой культуры. Как только начинается сатира, юмор и смех начинают деградировать.
В Новое время, когда все вдруг резко изменилось, обуржуазившиеся европейцы перестали воспринимать карнавал как законный способ переворачивать все с ног на голову (а ведь это один из древнейших праздников) и стали обижаться на высмеивание, а нувориши любой эпохи боятся смеха — попробуйте в современной Америке пошутить по поводу каких-нибудь меньшинств! Боже мой, эти прогрессивные американцы сейчас стали просто невероятно чувствительны к тому, чтобы ненароком кого-то не задеть. В результате они превращаются в антисмеховое общество: кого ни сделаешь объектом юмора, обязательно будут обиженные — «голубые», негры, женщины, американцы как нация и так далее…
Но ведь рассказывая анекдоты про чукчей, мы говорим не о реальных жителях Чукотки. Совершенно так же, как в Афинах IV века до нашей эры Аристофан выставлял на сцене Сократа в виде совершеннейшего шута и дурака, но все понимали, что речь вовсе не идет о каком-то порицании, просто на празднике Диониса дозволялось все.
Смех над политическими деятелями существовал задолго до либеральной цивилизации. Афиняне наградили Аристофана лавровым венком за пьесу «Всадники», в которой был изображен в виде шута и клоуна их кумир — всенародно избранный диктатор Клеон. Они понимали, что дело не в том, что Аристофан высмеивает Клеона и Сократа или даже самого Диониса в комедии «Лягушки», а в том, что он сам впадает в состояние временного поглупения и приглашает всех присоединиться к нему. Раз на празднике Диониса позволено хаять все — так давайте оттянемся! Вот и вся сатира.
В более поздние времена к этому прибавился осуждающий элемент, чуждый смеху. Ведь по происхождению смех — знак дружелюбия, а значит, он несовместим с осуждением.
- Нередко люди, не желая проявить открытое осуждение, смягчают его, облекая в форму шутки…
- Социологические опросы обычно показывают, что политики, над которыми смеются, становятся только популярнее. Речь обычно про мужчин, женщин-политиков щадят. Комедия изначально была мужским делом: женщины смеются, а мужчины смешат. Кстати, обратите внимание: у Чаплина женщины никогда не становятся объектами смеха.
- Но почему?
- О, это безумно древняя традиция — я затрудняюсь дать точный ответ. Может быть, дело в природных особенностях мужчин и женщин. Смех ведь является элементом сексуального ухаживания: обычно мужчина смешит женщину, а не наоборот.
Но я сбился с темы: итак, сатира и высмеивание повышают рейтинг политика. А в крайних своих проявлениях сатира несовместима с юмором. Сатирики желают использовать смех как оружие. Но смех не оружие, смех — это клапан для выпуска пара.
- А голливудский злодейский смех — когда главный негодяй хохочет, совершая свои гнусные деяния?
У этого смеха тоже есть своя родословная. Его истоки мы находим в героическом эпосе самых разных народов. Европейцам, наверное, наиболее близок пример из «Илиады»:
Парис, торжествующий с радостным смехом
Вдруг из засады подпрянул и, гордый победой, воскликнул:
«Ты поражен! И моя не напрасно стрела полетела!
Если б в утробу тебе угодил я и душу исторгнул!»
Вот классический героический смех. И это типично для любого эпоса: победившие богатыри гордо смеются. Трудно точно сказать, что это за смех. Он не раз фиксировался и в наше время, причем в очень неприятных ситуациях: любая резня — от Индонезии до бывшей Югославии — сопровождалась смехом победителей. Но обратите внимание: они хохочут, когда уже сделали свое черное дело.
Выдающийся австрийский этолог Конрад Лоренц сказал такую вещь: «Собаки, которые лают, иногда все-таки кусают, но люди, которые смеются, не стреляют никогда». Хотя бы потому, что у вас палец дрогнет, и вы промахнетесь. Кстати, такой хохот может быть и деланным: богатырь смеется, желая показать противнику, что для него это — игрушки, что он еще десяток таких врагов легко одолеет.
- Остается непонятным, что такое улыбка. Это редуцированная форма смеха?
- По происхождению улыбка — знак подчинения и отчасти страха. Смех и улыбка развились из абсолютно разных обезьяньих выражений. Смех — из расслабленного отрытого рта, улыбка — из растянутого в гримасе выражения подобострастия. Это различие можно найти в фольклоре: смеются обычно богатыри, а улыбаются девушки, причем тогда, когда изображают покорность мужчине. Посмотрите, в каких неприятных социальных контекстах возникает такая неискренняя, «японская улыбка». Ученик, который вымученно улыбается у доски. Подчиненный, растягивающий губы в улыбке, в то время как начальник устраивает ему выволочку.
Но это лишь одна из разновидностей улыбки. Мужчина может улыбнуться женщине, начальник — подчиненному, сигнал может быть подан сверху вниз, и тогда это действительно ослабленный смех, знак дружелюбия.
- А смех от щекотки — это чисто физиологическая реакция?
- Нет в смехе ничего чисто физиологического! Щекотка — это рудимент игровой борьбы. Чаще всего мы «щекочем» друг друга словами. Это, конечно, метафора, но когда не было слов, люди просто играли — прикасались друг к другу. Бахтин в своих работах придавал большое значение так называемому фамильярному телесному контакту: это не только щекотка, но и разные щипки, шуточные удары, потасовки. Дети смеются не от одной лишь щекотки, но и когда их подбрасывают, а потом ловят — это такой мягкий шок, как и щекотка. Эйзенштейн сказал замечательную фразу: «Щекотка — это острота, опущенная до предельно низкого уровня».
- Мне кажется, что смех может играть и интеллектуальную функцию, помогая выйти за рамки ситуации.
- Смех помогает подняться на метауровень. Тактика мозгового штурма во многом основана на юморе — когда идеи доводятся до абсурда. Но всегда находиться в этом состоянии нельзя. На метауровне происходит то же самое, что и во время смеха: мы не можем действовать, а нужно решать серьезные вопросы.
Для меня смысл юмора в другом: он показывает, что все мы независимо от расы и возраста — представители вида хомо сапиенс. Плохо, когда кто-то этого не понимает, но мы можем стараться не задевать их самолюбие, как в случае с датскими карикатурами. Для меня смех — это средство великого человеческого единения.
- То есть нас объединяет желание избавиться от культуры…
- Да, мы все приматы…
- Последний вопрос: осталась ли для вас в проблеме смеха какая-то тайна?
- Если бы я сказал «нет», вот тут впору было бы надо мной посмеяться. Мало можно назвать таких научных проблем, где нас ждало бы еще столько сюрпризов. Я не могу понять очень многого. Например, культивирование обид в ответ на шутки, нынешнюю эпидемию политкорректности и оскорбленных чувств. Почему в каких-то областях у нас столько священных коров, что даже подсознание отказывает? Обезьянам, кстати, оно никогда не отказывает, потому что, как я уже говорил, непонимание шутки может стоить шутнику жизни. А у нас плошь и рядом возникает непонимание. Почему у людей в эту игру так часто желает играть только один из участников? Почему в детстве для многих нет ничего более мучительного, чем когда над тобой смеются? Это настоящая мина под мою теорию. И спасает ее лишь тезис о том, что высшие корковые функции и речь, наложившись на древние бессознательные мотивации, их во многом задавили. Речь кажется нам лучше, чем доречевые сигналы, а ведь это не совсем так: если бы мы научились их понимать, скольких трагедий удалось бы избежать!
Это интервью впервые было опубликовано в журнале "Русский Репортер" в 2007 году.